352
С приближением 80-летнего юбилея Великой Победы становится понятно, что работа по сохранению исторической памяти не будет завершена к этой круглой дате. На самом деле всё только начинается, и свидетельство тому – предложение Владимира Путина создать комиссию по защите исторической памяти о Второй мировой войне при парламентском собрании России и Белоруссии.
Было время, когда идея активизировать память о тех годах сталкивалась с серьёзным сопротивлением. В ходу было слово «победобесие», хотя признаки бешенства скорее наблюдались у тех, кто этот термин употреблял. Сегодня нам гораздо яснее, почему о событиях, всё дальше уходящих от нас в прошлое, с течением времени необходимо напоминать всё настойчивее – вместо того, чтобы предать их забвению.
Прежде всего, мы отдаём долг, накопившийся за то время, пока страна и общество занимались разбазариванием памяти. А это в нашей истории, к сожалению, было, и об этом тоже надо помнить. Мне кажется, беспамятство, деградация памяти и её предательство сами по себе заслуживают отдельного зала в каком-нибудь музее. Зала стыда и позора. Просто потому, что это не должно повториться.
Начиналось всё с позднесоветского цинизма, когда праздничные мероприятия всё больше отдавали казёнщиной, а тема войны в среде молодых людей стала считаться неинтересной и неприятной. И в то же время интересной начала казаться американская жвачка, а за настоящие американские джинсы потребитель стал охотно отдавать полторы зарплаты.
Прозападная идеология вступила в конкуренцию с памятью о Победе и постепенно стала её вытеснять. Казалось бы, в этом есть парадокс. Мы же вместе с американцами и англичанами воевали во Второй мировой войне, вместе победили. Встречу на Эльбе помните? Ведь это же было, из истории этого не вычеркнуть, как и героизма британских моряков из полярных конвоев. Разве Победа, общая для всего человечества, могла быть привязана к конкретной идеологии, будь то марксизм-ленинизм или капитализм?
И тем не менее, когда открылись вентили гласности, деградация памяти о войне продолжалась ускоренными темпами параллельно с распространением идей демократии и рыночной экономики. Почему-то новым богатым и их идеологам было важно не только опрокинуть коммунистов, но и непременно доказать, что Зоя Космодемьянская – не героиня, а несчастная пироманка, что маршал Жуков – не великий полководец, а безжалостный мясник, что Красная Армия была ордой насильников и мародёров и что вообще лучше было бы сдаться нацистам и тогда «пили бы баварское».
Очень стыдно теперь об этом вспоминать. Стыдно, что всей этой похабщины, выдаваемой за «правду о войне», не чурались в то время даже государственные СМИ, что мы всё это терпели, не смогли дать отпор. Возможно, кому-то казалось, что это не главное, а главное – поскорее попасть в мир «цивилизованного человечества». И так получилось, что препятствием на пути в этот мир стала память о подвиге народа.
Мы видим, что случилось с теми постсоветскими государствами, которым удалось войти в этот «цивилизованный мир», ядром которого является блок НАТО, возглавляемый нашими англо-американскими союзниками по антигитлеровской коалиции. Я имею в виду Литву, Латвию и Эстонию. Шли они туда вроде бы за демократическими ценностями, а пришли к полному отрицанию памяти о Победе. Быть сторонником нацистов, с ностальгией вспоминать о легионах СС – это там давно уже считается нормой. К той же «норме» изо всех сил стремятся и на Украине.
Почему же память об общей борьбе с нацизмом настолько различается у нас и на Западе, что предательство Победы становится пропуском в западное сообщество? Наверное, нужно вспомнить о том, как появился нацизм в Германии. О том, как европейские державы закрывали глаза на «шалости» Гитлера, надеясь, что этот безумец обратит своё внимание на восток и поможет им расправиться с СССР. Тоже, наверное, мечтали о войне до последнего немца, как теперь мечтают о войне до последнего украинца. Вспомним о сильных фашистских партиях во Франции и Великобритании, о пронацистских симпатиях таких видных американцев как Генри Форд.
Да, в итоге англо-американцам пришлось воевать с Германией. Но произошло это только после того, как созданный ими Голем не оправдал надежд и обратил своё оружие на запад. А сначала-то пытались договориться. Зато после войны всячески выпячивали «пакт Молотова – Риббентропа», то есть по сути кричали «Держи вора», представляя дело так, будто Москва вступила во Вторую мировую войну в качестве союзницы Берлина.
Дело же не только в «мюнхенском сговоре», окончательно похоронившем версальский порядок. Даже после высадки в Нормандии, когда, казалось бы, наши союзники начали воевать всерьёз, они вели сепаратные переговоры с гитлеровцами. И уже после того, как капитуляция была предрешена, немецкие генералы, такие как Вальтер Венк, сознательно уводили войска на запад, чтобы сдаться не Красной Армии, а «своим». В самом деле, с западной точки зрения Вторая мировая война была разборкой между родственниками, в которую зачем-то вмешались чужие. И от всей этой исторической трагедии у наших бывших союзников осталось, в принципе, две эмоции: во-первых, жалко истреблённых евреев, а во-вторых, неловко от того, что поражение фюрера дало русским повод на сорок с лишним лет влезть в европейские дела.
Здесь кроется различие между нашей памятью и памятью Запада: то, что для них было семейной драмой, для нас стало вопросом существования нашей страны и нашего народа. А вот по этому вопросу между тогдашним Гитлером и каким-нибудь сегодняшним Макроном нет принципиальных разногласий: разумеется, хорошо бы этих русских оттеснить куда-нибудь подальше, за Волгу, за Урал, в Сибирь. Вот поэтому сохранение памяти о наших героях и русское западничество несовместимы. Наверное, этот вывод – тоже определённый этап исторической зрелости. Наступило время сделать выбор: смотреть на прошлое своими глазами или глазами тех, кто нас ненавидит.
Впрочем, надежда на единство исторической памяти по-прежнему живёт на той фотографии, на которой русские и американские солдаты пожимают друг другу руки на реке Эльба. Может быть, когда-нибудь голос наследников этих солдат будет слышнее голоса лукавых русофобских идеологов. Но для того, чтобы это произошло, твердыня нашей памяти должна быть крепка и неприступна.
Игорь Караулов
